Feels Like Tonight
Доверительная беседа всегда являлась способом узнать человека чуть лучше. Замахнуться на его зону комфорта, разворошить свою собственную.
Весь страх был в том, что последние несколько лет Макс мало с кем разговаривал по-серьезному, предпочитая сознательным диалогам какую-то несусветную пургу с примесью глупых шуток и забавных историй из прошлого. В дурном поведении отсутствовал смысл, но именно он создавал вокруг Оакхарта ореол интеллектуальной необремененности и синдрома легкости бытия; такого синдрома, когда тебя ни война, ни голод, ни смерть не пугают, потому что уровень твоего айкью шепчет лживые слова утешения. Ты их принимаешь за чистую монету, опять из-за своей глупости, переживая каждый удар с достоинством, которое многим не снилось: отвешиваешь шутку-другую, напиваешься в ближайшем баре с другом – тебя понимающим и чувствующим то же самое, пишешь грустную песню с неясным посылом и успокаиваешься вплоть до того момента, когда рану вскроют. И это – что-то вроде силы, одно из ее проявлений – не полное отсутствие эмоций, скорее, своеобразное выгорание, встречающееся у медиков, которым с каждым годом становится легче переносить смерть очередного пациента. Не истерия, при которой бедный и угнетенный заливается слезамисоплями, молится и орет: «о Боже, о Боже, за что??» Середина двух крайних состояний, что не так плохо, на самом деле. С Максом есть возможность повалять дурака и не уйти домой нагруженным вереницей мыслей. Грузить людей – это неправильно и, кроме того, это абсолютно нечестно.
Именно подобным образом у них с Мелантой пошел разговор о Хранительской жизни. Без напрягов, душераздирающих признаний и описания героических действий. Макс слушал очень внимательно, реагируя на ту или иную реплику легкой улыбкой, кивком головы или пожиманием плечами. Единственным, что ему не понравилось, были два замечания от Новак. Первое – относительно лампы и допроса, второе – относительно Эгейнста. Впрочем, они оба являлись отражением миллиарда мнений тех людей, которые не подходили к их группировке ближе, чем на три метра. Казалось бы, ничего особенного, многие называли их больными фанатиками и недисциплинированными идиотами, желающими перерезать Артуру Кестлеру глотку и наполнить его кровью целую ванну, чтобы в ней искупаться. На подобные кадры обижаться было грешно, чем Оакхарт ни разу за пять лет и не занимался. Но его искренне опечалил тот факт, что и та девушка, которая сидит перед ним, думает абсолютно идентично всем прочим.
– Женщина, бля, – слегка раздраженно выпаливает мужчина, пододвигая свечу поближе, – какой допрос? Я же тебя не связал и пытать не начал, – тон становится шутливо-напряженным, Хранитель и откидывается на спинку стула, спокойно уложив ладони на солнечное сплетение. Чувства неудовлетворенности и глухой обиды оседают внутри, где-то в сгустке, называемым то ли душою, то ли другой абстрактной херней. Ночную тишь оглушает громкий вдох, огонь свечки панически дергается из стороны в сторону, запах еды постепенно выветривается.
– Слушай, – реплика получается какой-то обреченной и тихой, несмотря на то, что Макс старался говорить с уверенным напором, – не говори так про Эгейнст, ладно? – наверное, этого никто не ожидал: ни сам музыкант, ни Меланта, ни фикус, мирно посапывающий в коридоре. Корпусом он поддается чуть вперед и спешит выставить одну руку перед собеседницей. Барышни – они непредсказуемые, могут обидеться и испугаться из-за любой мелочи. А ведь Макс никого не хотел пугать. – Только не нервничай. Это не приказ и не угроза. Считай… моей личной просьбой.
Внезапно легкие начинает мучить недостаток никотина. Оакхарт про себя умиляется и просит организм особо не выпендриваться, потому что после сломанной розетки ему еще не хватало осквернить квартиру филологини сигаретным дымом. И надо бы рассказать что-то, наверное, последовать принципу «баш на баш», как это сделала Мел, хотя у нее и не было причин стыдиться прошлого или собственной группировки. Точно так же, как и не было резона выдавать секреты, которые – Макс почему-то не сомневался – нахрен не нужны ни Эгейнсту, ни Огню, ибо они оба являются их Хранителями, а третья группировка – мирное дополнение к двум предыдущим. Она рассказала о себе, не открывшись, – в этом тоже есть своя прелесть и свой посыл. Доверять таким, как Макс, нельзя. Потому что он – член группировки долбанутых фанатиков.
– Пиздец нажили себе репутацию, – спасибо Райсу. Тот виноват больше, чем кто бы то ни было.
Он снова откидывается на спинку, скрещивает руки на груди и на секунду замолкает, пытаясь придумать, как рассказать Меланте свою историю так, чтобы ему не было стыдно. Давай, идиот, у тебя не язык, а помело. Красноречие – главный талант адепта Пейто, и плохо у тебя в любом случае не получится.
– Честно говоря, приятно знать, что хранительство ты заполучила не в результате какой-то мутной истории. Все выглядит… довольно безобидно, – не так, как у них. Не так, как у половины ребят из Эгейнста. – Ты правда не думай, что я фанатик какой-нибудь сраный… просто это… ах, блять, не знаю. Меня поражает та уверенность, с которой люди обычно судят нас. Особенно ваши, эти сильверовцы, – Макс вздыхает и шмыгает носом, почему-то есть ему резко расхотелось. Организм принял лиричную стойку? Спасибо, желудок, спасибо, печень, спасибо-спасибо… – Знаешь, я нашел талисман в двадцать пять лет. Я прекрасно помню тот год, потому что получил «Грэмми», и мои ребята были в восторге от нашего успеха. Хуй знает, как я все время умудряюсь попадать в абсурдные ситуации. Даже талисман у меня не получилось найти нормально; ну, типа, под сраной тумбой, кроватью или среди пыли, – Оакхарт на секунду замолкает, запуская ладонь под ворот рубашки и выкапывая из слоев ткани небольшую подвеску, которая размером ничуть не больше M&M’s c арахисом. Маленькая безделушка оказывается на столе, мужчина отцепляет волчок от цепочки и раскручивает его по своей оси. Крутись-крутись, мой милый мир… – Я шел после концерта, лил дождь. Как в настоящем кино, да. Мне тогда хотелось только до отеля дофигачить, принять душ и забраться под одеяло, чтобы набраться сил. Но по пути я стал свидетелем… не поверишь. На руках у маленького мальчика умирала женщина. Блять, женщина! На руках у молодого пацана! Я в ахуе был, если честно. Стоял там, как статуя, и ничего понять не мог. Мне было интересно и странно наблюдать за этим, но я не бросился на помощь и не начал звонить медикам. Минуты две или три миновало, девушка отошла в мир иной, ребенок остался один. А перед этим она ему втюхивала какую-то хуйню о том, что он должен сохранить волчок, типа дорогого стоит. Я еще тогда подумал: what the fuck? Какого хера, то есть, ты че несешь, мать? Пока соображал – малец ко мне подошел и молча вложил в ладонь талисман. Я решил рассмотреть поближе, наклонил голову, а он взял и съебался. Я и не заметил. Пришлось звонить в полицию, правда, от них я потом ничего существенно интересного не узнал: у той женщины отродясь родственников не имелось, о детях и речи быть не могло. До сих пор не знаю, что это за мальчик, и как у него сейчас дела, – стоило его поискать, расспросить о прошедшем и отдать щедрый подарок обратно. Но тогда – не хотелось, а сейчас поиски не имели особого смысла. Ну отыщет он, и что? Тому лет шестнадцать точно уж стукнуло, если его смерть не настигла. – Ночью мне приснился сон с какой-то бабой, она охуенно воодушевленно поведала, что я теперь – Хранитель. И началось. Не буду в подробностях описывать всю эту поеботень, она того не стоит. Был музыкант – стал музыкант с силой внушения, ничего особенного. В Эгейнст я попал… я думаю, ты сама понимаешь, по каким причинам. И сегодня, – Макс развел руками и доверительно улыбнулся, – ты услышишь полную версию моей биографии, которую знали только три человека, включая меня, Беннингтона и умершего Райса. Так вот, в группировку меня никто не тащил, но я узнал про нее еще до того, как погибли ребята из группы. За секунду или две до этого. Пришла одна женщина – Джессика Родригез – сказала, что концерт отменяется, что я не должен заходить в гримерку, и что у меня будет возможность отомстить Кестлеру, ведь у них в Эгейнсте каждый третий ему смерти желает. Я никого не спас, никому не помог… струсил, наверное. Потом только узнал, что Райс дал приказ привести меня живым. Мудаком он был, этот их Берроуз, просто ублюдищем настоящим. Ты у нас филолог, наверняка знаешь значение приставки «псевдо», да? Я столкнулся с ней после знакомства со старым лидером, никогда нахер не забуду ее, потому что в те времена каждый клочок особняка был «псевдо». Типа зло, замаскированное под добро; на деле он оказался, этот Райс-то, хуже Артура, потому что свято верил в то, что хорошие вещи делает, а занимался полным дерьмом и действовал, как фанатик. От него наша слава неадекватных и возникла. Я на какое-то время уходил из Эгейнста, потом вернулся, потом война была, я чуть не сдох… – какие приятные воспоминания, посмотрите-ка. Макса неимоверно радовал тот факт, что его героизм оправдался: девушка – Марта Стайлс – осталась жить благодаря его усилиям и даже начала относиться к нему теплее. Доверие стоит ран, ушибов и потери крови. Это была единственная часть из прошлого Оакхарта, которой он не стыдился. Тогда он будто заново родился и начал понимать, для чего нужны силы Пейто. – Беннингтон – отличный мужик. Он суровый, хмурый и выглядит, словно бритый медведь, но никогда не бросит друга на произвол судьбы. Когда я ему рассказал, почему убили моих друзей – он не осуждал меня. Отсутствие осуждения помогло вырваться. Из чего? Из чувства вины. Я знаю, тебе интересно, как так получилось, что я остался без группы, хотя ты и не сознаешься никогда. А получилось так, что силу убеждения получил человек, который меньше всего подходил на роль Хранителя. Я был молодым, глупым, способности использовал во имя каких-то своих нужд. Не, ну че? Удобно же: и «Грэмми» убедишь тебе отдать, и папарацци заставишь фотографии компрометирующие уничтожить, и девушку без особых усилий затащишь в постель… Я этого не делал, конечно, но скрывать не буду: мысли были. Тестировал силы с энтузиазмом. И как-то раз в баре наткнулся на члена «Огня» с ментальным щитом. Он, зараза, быстро фишку просек… раскусил меня, блять. Пообещал меня прикончить вместе с группой, я тогда принял угрозы за пиздеж и провокацию. Как видишь… очень зря. Ребята убиты, я в жопе и вроде как виноват в том, что с ними случилось. Непередаваемое ощущение, я тебе скажу, заходить в комнату, изукрашенной кровью людей, с которыми ты лет с восьми дружишь, и на их трупы таращиться. Хорошие были парни. Мои лучшие друзья. До сих пор стыдно, – прошло пять лет, раны затянулись, посыпай их солью – щипать не будут, как ни старайся. Оакхарт одним движением запустил остановившийся волчок и положил локти на стол, наблюдая за его танцем.
– Эгейнст – это не сборище фанатиков. Мы не похищаем людей, чтобы под угрозой смерти заставить их поклясться в том, что они против Кестлера. Мы не проливаем вражескую кровь и не наблюдаем за мучениями жертвы, так поступают только самые неадекватные из нас. Мы не проводим дни и ночи в думах о том, как уничтожим «Огонь». Эгейнст – это и не группировка вовсе, у нас очень семейная атмосфера. И знаешь почему? Потому что половина из находящихся там потеряла супругов, детей, родителей и друзей. Мы понимаем боль друг друга. У Беннингтона убили отца и мать, Стаут… да-да, не обращай внимания на то, что фамилии тебе незнакомы, суть не в них… в общем, Стаут навсегда распрощался с любимой женой, однокурснице Клинта перерезали глотку и написал ее кровью на стене целое послание. Была у нас одна – Бет – потеряла ногу, потому что член «Огня» решил шантажировать ее мать и взял под контроль сознание девочки. Она села на рельсы, а уйти не смогла. Стала инвалидом. У меня вот... у меня вырезали целую группу. Да, в чем-то остальные правы: наши мотивы прозрачны и лежат на самой поверхности, но это не значит, что месть – единственное, чем мы живем. Эгейнст не пытается нанести в отместку глубокую рану. Эгейнст пытается сделать, чтобы с другими не случилось того, что произошло с каждым из нас. В «Серебре» просто вам нет резона об этом думать, вы ничего конкретного со стороны Артура не видели, по крайней мере, преобладающее большинство. А мы знаем, что он может. И если Кестлер выиграет Олимпийские игры – вы тоже узнаете. Узнаете, каково это – просыпаться и не знать, будешь ли ты жив к вечеру или нет. Эгейнст – он для смертников, – все об этом знали. Никто не хотел вслух произносить очевидное. – Вот такая... история.
Доверительная беседа всегда была способом узнать человека чуть лучше. Замахнуться на его зону комфорта, разворошить свою собственную. И пожалеть об этом тридцать раз к ряду.
